Американец, сохраняющий русскую историю — «Форт Росс» может получить новое имя

Getting your Trinity Audio player ready...

Я прекрасно помню этот день. Лето 2025 года, Тихий океан шумит внизу, по склонам тянется прохладный ветер, пахнет солью, травой и старым деревом. Я стою на парковке над утёсом и смотрю вниз — туда, где на берегу лежит крепость Росс, которую теперь чаще называют по-американски: Fort Ross State Historic Park.

РУССКАЯ КАЛИФОРНИЯ — RUSSIAN CALIFORNIA — Когда-то это был один из самых южных форпостов Русской Америки на тихоокеанском побережье. Русское поселение на севере Калифорнии, примерно в восьмидесяти километрах от Сан-Франциско. В 1812 году Российско-Американская компания основала здесь колонию для добычи пушнины и торговли.

До 1841 года здесь кипела своя жизнь: строились корабли, работали кожевни, пекли хлеб, рубили лес, торговались с испанцами и мексиканцами. Затем компанию вынудили уйти: выдра была выбита, конкуренция усилилась, логистика стала слишком дорогой. Собственность — дома, скот, оборудование — продали землевладельцу Джону Саттеру. Земля же, строго говоря, никогда не принадлежала России — она уже была частью сначала мексиканских, потом американских владений.

Сегодня это — исторический парк штата Калифорния и Национальный исторический памятник США. Единственный подлинный дом русской эпохи, дошедший до наших дней, — жилище последнего коменданта, Александра Гавриловича Ротчева. Остальные строения — аккуратные реконструкции, но всё равно это единственная деревянная крепость Российской империи XIX века, которую можно увидеть не в книге, а своими глазами. В научных работах и путеводителях чаще всего фигурирует американизированное «Форт-Росс», хотя для людей начала XIX века это была именно крепость Росс, селение Росс, колония Росс. Английский вариант — просто буквальный перевод, который со временем стал привычкой.

Я всё это вспоминал, глядя вниз на квадрат частокола, на длинные крыши, на крошечную часовню с куполом, на дом Ротчева, стоящий чуть особняком. Ветер трепал траву, камера тяжело висела у меня на ремне, микрофон лежал в сумке, и в этот момент ко мне уже шёл Хэнк Бирнбаум — тот самый, кто здесь не просто работает: он живёт этим местом и его историей.

Фермер, работник садов Avant Gardens, экскурсовод, методист, двуязычный гид Fort Ross Conservancy, человек, который легко и естественно разговаривает и с американскими школьниками, и с представителями коренных народов, и с русскими эмигрантами из Сакраменто и Кремниевой долины. Он знает местных Кашая Помо по именам, а русские туристы давно зовут его просто «наш Хэнк».

Вот таким людям, как он, нужно давать медали и ставить их в пример — как тех, кто соединяет разные культуры, прокладывает невидимые мосты между странами и бережно хранит память, которая важна одновременно и России, и Америке, и тем народам, что жили здесь задолго до любых империй.

Хэнк подошёл, тепло улыбнулся, крепко пожал мне руку и без всякого перехода заговорил по-русски:

— Ну, здравствуй. С возвращением в Росс.

Мы двинулись по дорожке к воротам крепости. Камера уже писала, микрофон ловил и голос, и звук ветра, шуршащего в сухой траве. Я ждал привычной вводной про «русскую колонию», но Хэнк начал совсем с другого:

— Знаешь, люди часто забывают: задолго до того, как сюда пришли русские, здесь уже тысячелетиями жили кашая помо и другие местные племена. Наши десятки лет — это тонкий слой штукатурки на огромном фундаменте их истории.

Мы остановились у небольшой витрины. Под стеклом — корзины, сплетённые так тонко, что казалось, их делали не руками, а ветром и светом. Поверхность — как рисунок волн, маленькие ракушки вплетены в орнаменты, линии идут так ровно, что трудно поверить: это работа человеческих пальцев.

— Это кашая помо, — сказал Хэнк. — Их корзины считаются одними из лучших в мире. Самая крупная коллекция, кстати, не в Калифорнии, а в Петербурге, в Кунсткамере.

Он помолчал и добавил:

— Я однажды ездил туда с потомками этих мастеров. Среди них была внучка знаменитой корзинщицы, духовной наставницы. Она увидела корзину своей бабушки — и расплакалась. Потому что для них это не предметы, а живое присутствие предков. Представь: вещи уехали сюда, потом в Россию, а дух людей остался здесь. И потомки встречаются с ними где-то между Невой и Тихим океаном.

Я включил запись, но в этот момент больше слушал сердцем, чем как журналист.

Мы прошли через ворота, и стены крепости закрыли нас от прямого порыва ветра. Внутри всё выглядело так, как на старых гравюрах: дом, «магазин» — склад пушнины, башни по углам, широкие дворы.

— История Русской Америки, — начал Хэнк, — тянется дугой от европейской части России через Сибирь, Охотск, Камчатку, Алеутские острова, Кадьяк, Новоархангельск — Ситку — и уже потом сюда. Сначала это были разрозненные попытки, потом Российско-Американская компания собрала всё вместе. Сюда приходили ради выдры, ради меха, но результатом стала целая колония с садом, мельницей, корабельной верфью, кирпичным и кожевенным производством.

Мы зашли внутрь «магазина» — длинного бревенчатого здания, где в русское время хранились меха. Теперь здесь — экспозиция: шкуры, бочки, макеты судов.

— Морская выдра, — Хэнк взял в руки муляж шкурки, — в те времена это было почти как золото. Одна хорошая шкура могла стоить годового заработка фермера. Наши ноу-хау — не нефть, а пушнина. Шкурки уходили отсюда на Аляску, потом в Охотск, далее в Китай. Оттуда возвращались чай, фарфор, шёлк, ткань. Забавно: тут, под крепостью, мокрый камень и волны, а там, в Тотьме или Петербурге, кто-то пил чай из китайской чашки — благодаря морской выдре, которая когда-то плавала именно здесь.

Во дворике Хэнк указал рукой на холмы за крепостью:

— Там дальше — испанские и мексиканские территории. Получилось, что именно здесь встретились две империи: русская и испанская. Испанцы шли с юга, через Атлантику и Мексику, русские — с севера, через Сибирь и Аляску. Война могла начаться, но в то время у Испании были свои большие проблемы с Наполеоном, и сил на новый конфликт не было. В итоге вместо пушек победила торговля: русский мех меняли на пшеницу, говядину, фрукты, овощи, выращенные в миссиях руками индейцев. Всё не так однозначно — ни «герои», ни «злодеи», а большая запутанная система интересов.

Мы перешли к дому Ротчева — длинному зданию с покатой крышей, выбеленными стенами и узкими окнами. Это — единственное строение, где сруб до сих пор оригинальный, пусть часть крыши и элементы были восстановлены.

Внутри время словно замедлилось. Узкая кровать, столик у окна, печь, парус вместо обоев, лёгкие портьеры.

— Здесь жили Александр Гаврилович Ротчев и его жена, Елена Павловна, — рассказал Хэнк. — Она — из дворян, вела переписку с Пушкиным. Семья была против их брака, но они всё равно поженились и оказались здесь, на краю русской географии. Гости вспоминали, как Елена играла на фортепиано Моцарта. Представь: снаружи шторм, крики чаек, мокрая секвойя, а внутри — европейская музыка, свечи, самовар, фарфор.

Мы прошли в маленькую спальню.

— Видишь эту короткую кровать? — Хэнк улыбнулся. — Тогда было модно спать полусидя, с кучей подушек. Сейчас кажется, что это детская койка, но в ту эпоху так спали взрослые.

От дома мы поднялись к часовне. Деревянная, строгая, с куполом и крестом, она стоит чуть в стороне, на небольшом возвышении, как будто специально ближе к небу.

— Это не храм в полном смысле, — пояснил Хэнк. — Здесь никогда постоянно не жил священник. За всё время русской колонии сюда приезжали всего несколько — из Аляски. Один из них, который был дольше остальных, пробыл здесь около двух месяцев. Это будущий святой Иннокентий Аляскинский, то есть Иоанн Вениаминов. Потом он стал архиепископом Аляски и Сибири, переводил Евангелие на местные языки. Есть легенда, что он был умелым столяром и даже сделал орган из бочек для католической церкви в Санта-Кларе.

Мы зашли внутрь. Там было тихо, пахло деревом и лёгким воском, хотя свечей сейчас не жгли. Свет падал через окна пятнами на пол и иконы.

Я посмотрел вверх, а потом на пустой флагшток снаружи и спросил:

— А чего же флаг не висит? Насколько я помню, раньше были реконструкции флага Российско-Американской компании.

— Были, — ответил Хэнк. — Но в последние годы всё сильно осложнилось. Отношения между странами испортились, началась война в Украине. Посетители стали смотреть на флаг не как на исторический символ, а как на знак текущей политики. Для кого-то он стал триггером. Мы здесь стараемся, чтобы парк оставался пространством диалога, а не конфликта. Поэтому решили пока флаг не поднимать. Пусть мачта побудет пустой, пока люди снова не научатся отличать историю от новостной ленты.

Мы присели на лавку у стены, под защитой бревен. Солнце прогревало доски, где-то кричала чайка, снизу доносился шум прибоя.

— Как так получилось, — спросил я, — что вы, американец, говорите по-русски лучше многих иммигрантов и даёте экскурсии на нашем языке?

Хэнк усмехнулся, но не скромничал:

— Это всё жизнь. Я впервые поехал в Советский Союз в начале восьмидесятых, потом возвращался, жил в России долго — особенно на Байкале и в Иркутской области. Работал в разных проектах: экологические программы, сотрудничество с ООН, с USAID. Это было время, когда казалось, что Россия и США могут работать вместе. Я обзавёлся друзьями, выучил язык не по учебнику, а на кухнях и в электричках. Россия стала частью меня.

Он на секунду замолчал, посмотрел на океан.

— Позже я вернулся в Калифорнию, у мамы были проблемы со здоровьем, надо было быть рядом. Я стал искать место, где смог бы объединить опыт, язык, понимание российских реалий. Про Форт Росс я знал давно, и так получилось, что здесь освободилась позиция. Я пришёл, и с тех пор уже много лет остаюсь. Сначала был сотрудником штатного парка, потом перешёл в Fort Ross Conservancy — некоммерческую организацию, которая работает вместе с государством.

— Скучаете по России? — спросил я.

— Конечно, — ответил Хэнк. — У меня там близкие друзья. Я люблю Байкал, я благодарен этому опыту. Но сейчас, при нынешнем президенте, я не решаюсь ехать. Я поддерживаю Украину, и это может быть небезопасно. Для меня это не про то, «за кого» быть, а про то, что нельзя закрывать глаза на войну и гибель людей.

Мы поговорили и о конфликте между приезжающими сюда русскими и украинцами.

— Иногда, — рассказывал Хэнк, — сюда приезжают представители обеих диаспор, и между ними вспыхивают споры. Пока это только слова, но всё равно неприятно, когда место, которое должно соединять, начинает раскалывать.

Он вспомнил и про националистов, которые из Москвы объявляли Форт Росс «исконно русской территорией»:

— Наши местные кашая помо очень спокойно ответили: «Если говорить честно, это наша земля. Русские были здесь сравнительно недолго — а мы живём с этой рекой и этими холмами тысячи лет». И это, мне кажется, самая честная формула.

От крепости мы вышли за стены и пошли по тропинке в сторону фруктового сада. Там до сих пор растут старые русские вишни и другие деревья, заложенные ещё при колонии. Некоторые посадки были восстановлены с помощью российских благотворителей в начале 2010-х.

— С точки зрения Калифорнии, — объяснял Хэнк, — Форт Росс — один из первых центров промышленного развития: здесь была верфь, кирпичный завод, мельница, кожевня, бочарная, делали срубы из красного дерева на экспорт. Но одновременно это и священное место для кашая помо. Сейчас в парке идёт важный процесс: мы стараемся переписать интерпретацию так, чтобы она включала все голоса — индейцев, алеутов с Аляски, русских, мексиканцев, американцев.

Он рассказал о новой концепции экспозиции и о планах по так называемому двойному названию.

— Есть идея, — сказал Хэнк, — оставить Fort Ross, но добавить индейское название — на языке кашая помо. Например, Тини или другое традиционное имя. Тогда на указателях будут два названия, а не одно. Это не попытка «стереть Россию», а шанс признать, что история здесь была многослойной. Я лично за такой вариант.

— Не отпугнёт это русскоязычных, которые приезжают сюда «к русской крепости»? — спросил я.

— Это хороший тест на зрелость, — открыто ответил он. — Если человек хочет видеть только свою часть истории и не готов слышать других — ему будет непросто. Но большинство, мне кажется, наоборот, оценит честный и широкий подход. Ведь гордиться Россом можно именно за то, что здесь не было крупной кровавой войны, что русские смогли построить что-то сложное в далёкой стране и при этом какие-то обязательства перед индейцами попытались выполнить. Но важно видеть и их боли, и то, что русское пребывание здесь было лишь эпизодом в огромной истории этой земли.

Мы спустились ближе к кустам и траве. Ветер трепал высокий стебли, вдалеке виднелась кромка леса секвойи. Хэнк показал рукой:

— Там, вглубь, есть старый лес, туда тоже водим группы — показываем, что история — это не только стены, пушки и флаги, но и экосистема. Для школьников у нас программы, где они наблюдают за тюленями, морскими львами, изучают приливы и отливы, а заодно слышат не только о «русской крепости», но и о кашая помо, алеутах, о том, как всё связано.

Он рассказал про волонтёров, про то, как скауты ночуют в палатках, собирают мусор, помогают чистить тропы. Про русский дом «Кедры», который организует Масленицу, яблочный Спас, другие праздники, когда весь парк наполняется русской речью, песнями, запахом блинов и борща из огромных котлов.

— Когда наши русские гости заходят в дом Ротчева, — улыбнулся Хэнк, — они подходят к печке, нюхают воздух и говорят: «Как у бабушки». В этот момент у многих поднимается волна ностальгии. Иногда я вижу, как люди украдкой вытирают слёзы. И это очень важные секунды — связи между поколениями.

Мы поднялись чуть выше, к месту, где когда-то стояла реконструированная ветряная мельница — подарок российских спонсоров к двухсотлетию Росс.

— Мельница, — вздохнул Хэнк, — не пережила время. Её строили в России, привезли сюда, собрали. Но дерево оказалось не лучшего сорта для местной сырости, всё быстро сгнило, и конструкция рухнула. Для меня это такой жестоковатый, но честный символ русско-американских отношений: большие планы, красивый жест, а потом — бюрократия, недосказанность, политический холод. Но я верю, что можно строить новые мельницы. Главное — не повторять старые ошибки.

Мы вернулись к воротам крепости, уже ближе к вечеру. Солнце клонилось к океану, тени от стен вытягивались вдоль двора, в воздухе чуть похолодало.

— Если представить, — спросил я напоследок, — что вы однажды уйдёте отсюда. Не будете каждый день приходить на работу в Форт Росс. Что останется самым главным воспоминанием?

Хэнк долго молчал. Потом сказал:

— Люди. Прежде всего коренные — кашая помо, люди с Аляски, их обряды, их уважение к земле. Наши диалоги, их рассказы о предках. Дальше — русские американцы, которые приезжают сюда с детьми, ностальгируют, рассказывают про печку, про речку дома. И, наверное, двухсотлетний юбилей. Тогда было ощущение общего праздника и надежды, что у наших стран получится отношения строить по-другому.

Он посмотрел на стены и добавил:

— Но, если честно, каждый день здесь особенный. Когда дети смотрят на тюленей или впервые слышат, что история бывает сложнее учебника, когда люди начинают видеть друг друга не через телевизор, а глазами — это и есть ради чего стоит всё продолжать.

Он чуть усмехнулся:

— Главное, чтобы люди перестали стрелять. Всё остальное можно понемногу поправить.

На этом наше интервью подошло к концу. Я выключил камеру, убрал микрофоны в сумку. Мы спустились из крепости, и у подножия Хэнк сделал ещё один жест, который для меня очень многое значит.

Он пригласил нас к столу, поставил самовар, достал селёдку, хлеб, простые угощения. Чай из самовара, на тихоокеанском берегу, с американцем, который говорит на русском так, будто всю жизнь жил в Сибири, — это было отдельное, человеческое продолжение нашего разговора. Селёдкой, кстати, я был знаком уже давно — заочно, по его фотографиям и постам в Facebook. И вот мы наконец сидим рядом, а не через экран.

Мы попили чай, поговорили уже без камеры — о жизни, о семье, о Калифорнии, о Байкале, о том, как странно, что иногда именно иммигранты и «межкультурные люди» лучше других понимают, насколько драгоценно простое отсутствие войны.

Потом Хэнк вернулся к своим делам, а я ещё долго слонялся вокруг парка, где бывал не раз, но в этот раз словно увидел всё заново. Смотрел на океан, на холмы, на старые вишни, на дом Ротчева, на пустой флагшток. Думаю, я ещё много раз сюда вернусь — это место притягивает.

Возможно, однажды его действительно переименуют, добавят или изменят официальное название. Но я почти уверен: забыть его не получится ни у кого, кто хотя бы раз здесь побывал.

И в завершение хочу сказать о самом интервью.

Эта беседа с Хэнком была записана летом 2025 года и изначально готовилась для местного СМИ «Славянский Сакраменто». Материал был смонтирован, текст оформлен, но из-за технических накладок на ресурсах издания он так и не вышел. Возможно, со временем там появится краткая, урезанная версия.

Я же, со своей стороны, решил выпустить полную запись разговора и экскурсии с Хэнком — без купюр, такой, как она есть. Мне кажется, для калифорнийцев, для американцев в целом, для любителей местной истории и русской культуры это интервью и видео станут чем-то вроде мёда на чёрном хлебе: простым, честным, живым. Таких материалов практически нет — тем более с настолько душевным американцем, который прожил много лет в самой России, а затем вернулся с близкими домой, в США, и теперь здесь, на склоне к Тихому океану, продолжает хранить и связывать историю двух держав.

После беседы и чая с самовара я ещё раз оглянулся на крепость Росс — или Fort Ross, или, возможно, в будущем под её индейским именем — и поймал себя на мысли: пока есть такие люди, как Хэнк, такие места, как этот парк, и такая возможность говорить честно, без идеологии и крика, история ещё жива. И, значит, у нас всё ещё есть шанс научиться не уничтожать, а понимать друг друга.

Материал подготовил Виталий Атаев-Трошин.